Замок Орла - Страница 107

107

На смену им пришло мрачное, холодное уныние. Мне хотелось умереть… В течение многих дней я не притрагивался ни к хлебу, ни к воде.

Я впал в агонию. Но муки голода притупили мою решимость, и я начал есть. А вместе с силами ко мне вернулось безмерное отчаяние. Я снова решил свести счеты с жизнью – одним разом, чтобы больше не мучиться в долгой, невыносимой агонии. Я собрался с духом – и раз десять нащедно кидался головой на гранитную стену в надежде, что удары будут смертельны. Раз десять поднимался я, весь в крови, и принимался биться о стену снова и снова, и так до тех пор, пока совсем не ослаб. И больше не мог подняться. Мне казалось, смерть уже близко. В глубине души я благодарил Бога, соблаговолившего наконец сжалиться надо мной, и лишился чувств…

Тристан де Шан-д’Ивер, будто под тяжестью воскресших в нем скорбных воспоминаний, склонил голову на грудь и ненадолго смолк.

Слушая леденящий кровь рассказ обо всех этих неописуемых страданиях, – рассказ человека, который сам их пережил, Лакюзон побледнел, и время от времени ему приходилось вытирать холодный пот, выступавший у него на лбу.

Между тем старик продолжал:

– Но, как видно, свыше мне было предначертано выжить, и благодаря вам, капитан, сегодня мне представилась возможность возблагодраить Господа за то, что он не внял давним моим горячим мольбам…

И вот однажды, пребывая в беспамятстве, я припал головой к стене. А когда очнулся, мне вдруг почудилось, что в моей темнице, рядом со мной, говорят люди. Для узника любое необычное событие несет с собой надежду…

Я живо вскочил, желая получше разглядеть, что за нежданные гости ко мне вдруг пожаловали. Но в темнице не было ни души, и я больше ничего не слышал.

Я решил, что мне и впрямь почудилось, и снова уронил голову. Но едва коснулся стены, как голоса послышались вновь.

Я отпрянул от стены – тишина… Приблизил ухо к стене – голоса звучат снова…

Так я и открыл странное свойство стен моей сводчатой темницы, способных пропускать звуки.

Это открытие пробудило во мне громадное любопытство и некоторым образом вернуло к жизни. Теперь я уже не был один-одинешенек; по крайней мере, отныне я не был обречен слышать только скрежет открывающегося наполовину оконца, через которое мне бросали грубую, скудную снедь. До моего слуха долетало отдаленное эхо из мира людей – оно давало пищу для моего изголодавшегося сознания.

С той поры я не отходил от того места, где было слышно все, о чем говорится наверху, – и только Богу ведомо, сколько зловещих тайн открылось мне таким вот образом…

И вот я подхожу к той ужасной ночи, при одном лишь воспоминании о которой у меня даже сейчас, когда я говорю с вами, замирает сердце…

Как-то раз я так и заснул, припав головой к скале.

Меня разбудили душераздирающие крики и оглушительный звон ударяющихся бокалов, словно наверху царила безумная оргия. Потом пьяный голос хозяина замка зашептал какие-то слова, вернее, хулу постыдной любви, а другой голос, ввергнувший меня в дрожь и всколыхнувший мне душу до самых глубин, отвечал ему жалобами, мольбами и проклятиями.

И этот голос показался мне как будто знакомым: он принадлежал женщине, которую я любил всем сердцем. Это был голос Бланш, моей милой, невинной суженой, пропавшей без вести при странных обстоятельствах, о которых мне нет надобности вам напоминать.

Мне казалось, что я во власти жуткого кошмара. Хотелось вскочить и броситься на помощь этой несчастной, над которой измывался Антид де Монтегю… хотелось откликнуться на ее отчаянный зов и присоединить мои проклятия к ее вскрикам… но полное бессилие, сравнимое разве что со смертью, приковало меня к земле, на которой я распростерся. Голос застыл у меня в горле, а губы, хотя и шевелились, не могли проронить ни звука.

Однако шум не унимался, и я мысленно следил за всеми перипетиями жуткой борьбы, исход которой был заранее предопределен…

Грубая заносчивость негодяя, опьяненного вином и сладострастием, достигла предела – стенания и мольбы жертвы стихли. Силы изменили ей!..

Наконец Антид де Монтегю издал торжествующий вопль – ему вторил лишь слабый хрип отчаяния, похожий на предсмертный стон.

Только что свершилось самое гнусное, самое чудовищное злодеяние…

После долгой тишины я услыхал звон колокольчика, а следом за тем Сир де Монтегю воскликнул: «Унесите ее!..»

Потом снова наступила тишина, и я подумал, уж не пригрезилось ли мне все это?.. Тот же самый вопрос я задаю себе и сейчас, ибо с тех пор сверху не доносилось ни единого слова о той немыслимой сцене, о которой я невольно узнал…

Однако горячее, неотвратимое желание распознать скрытую от меня истину вернуло мне силы, а вместе с ними и неутолимую жажду свободы. По двадцать раз на дню слышал я за стеной моего каземата непонятный шум: дожно быть, это слуги или конюхи приходили к водосборнику. Мне казалось, что если б я сумел пробить стену в этом месте, то смог бы убежать…

Из ржавого железного ошейника, валявшегося на полу, я смастерил некое подобие резца – и взялся за дело… Работа была титанической. У меня ушли, нет, не дни и даже не месяцы, а годы на то, чтобы проделать узенькую щелочку в глыбе гранита, о который крошилось даже железо.

Наконец я совершил то, к чему стремился, не жалея сил! Я одолел гранитную твердь.

И можете себе представить отчаяние, овладевшее мной, когда я увидел, что единственным результатом всех моих усилий, всех моих трудов стала не одна темница, а две!

Как я пережил столь ужасное разочарование?.. Сказать по правде, даже не знаю. Могу предполагать лишь одно: Господь, зная, что вы даруете мне свободу, не захотел моей смерти…

107